Издательство Деком
Издательство Деком
Свидетельство души
Совсем недавно вышла  книга Татьяны КУЗОВЛЕВОЙ "МОИ ДРАГОЦЕННЫЕ ДНИ" (издательство "ДЕКОМ"). От нее естественно было бы ждать поэзии, но это - проза, это ее воспоминания о поэтах, чьи имена у нас на слуху и чьи строки - в памяти, о дорогих ей людях и обо всяких прелестных житейских, на свой лад знакомых каждому как будто бы мелочах. Ее "драгоценные дни" тем не менее перемежаются драгоценными стихами - и самой Кузовлевой, посвященными Михаилу Светлову, Борису Слуцкому, Юлии Друниной, Римме Казаковой, и тех, о ком она вспоминает как друг и сотоварищ по цеху поэтов. "И взглядом каждого коснусь, И поименно обозначу Тех, с кем я плачу и смеюсь, С кем над собой смеюсь и плачу".
    Вряд ли смогу я сейчас вспомнить, когда впервые  прочел ее стихи. Может быть, в ту прекрасную пору, когда ее дарование стремительно всходило на небеса нашей словесности; может быть, чуть позже, когда она стала поэтом не только со своим твердым именем, но - что всего дороже - со своей мыслью, своей интонацией, своим восприятием мира и своим, только своим отзвуком на совершающиеся в нем события: как глубоко личные, так и затрагивающие судьбы России, других земель и других народов. Но тогда ли, сейчас - ибо поэтический голос Кузовлевой со времен Политехнического музея нимало не потускнел, не потерял в чистоте и силе, напротив, обрел новое, более глубокое звучание - во все времена всего дороже было мне то, что я назвал бы свидетельством души. Причастный лишь любительски к стихосложению, я все же пусть с великим трудом, но могу представить, какие взлеты и падения, утраты и обретения, муки и радости проходит душа поэта, в каких кругах ада она должна побывать и на каких райских лугах обрести неземное блаженство, чтобы вымолвить слово, таящее в себе отблеск откровения. Беру в пример почти наугад из множества - в вагоне электрички едут лишь двое: лирическая героиня Кузовлевой и храпящий на лавке бомж. "И едем мы с ним, неизвестно куда и насколько. И, главное, здесь никому не хватиться меня. И разве что я не отмечена синей наколкой, А так - мы попутчики, значит, почти что родня. Мы едем по миру, где спутаны весны и зимы, Где сходятся грех, покаянье, молчанье и крик. Где все мы равны изначально и все заменимы, И каждый не знает, когда его поезд в тупик". Ну, сколько, сколько раз и я, и все мы ехали в одном вагоне с теми, кто существует на белом свете без определенного места жительства! И я - увы - не припомню, чтобы меня пронзило ощущение общности наших судеб и нашего общечеловеческого равенства перед Тем, Кто смотрит, как мы проходим свой земной путь.
    Несколько лет назад в группе паломников мы были в Иерусалиме, в мемориале Катастрофы и Героизма Яд Ва-Шем. Все там вызывало величайшее сердечное потрясение - и темный, как суровая зимняя ночь, с темным ночным куполом зал со множеством повсюду светящих звезд, общим счетом полтора миллиона - по числу погибших в Катастрофе еврейских детей; и Аллея Праведников, где каждое из восемнадцати тысяч деревьев посажено в память человека, спасшего от виселицы, пули или смертельного газа хотя бы одного еврея; и Долина уничтоженных общин, этот страшный каменный лес, где на каждой глыбе выбито название города, в котором во Вторую мировую истребляли детей Авраама, Исаака и Иакова. В этой Долине Кузовлева прочла только что сложившиеся у нее стихи. "Поверь, Иерусалим, Была моя бы воля, Губами бы сняла С твоих камней слезу. Здесь вертикаль любви С горизонталью боли Образовали крест, и я его несу". И звук ее голоса, и опалившие ее и вставшие в поэтическую строку слова, и слезы у нее и у многих из нас на глазах - все это стало словно бы нашим общим Реквиемом, для которого она нашла и музыку, и слова. "Прости, Иерусалим, Я вряд ли вновь здесь буду. Но будут жечь меня На северных ветрах Жар полдня твоего, Твоей ночи остуда И за твоих детей неистребимый страх".
    С необходимой здесь крат-костью я говорю о ее поэзии, всегда вызывающей во мне образ туго натянутой и нигде, никогда, ни разу не ослабевшей струны. Было бы вместе с тем, наверное, нелишним упомянуть русских поэтов, оставивших нам в вечный дар не только свою поэзию, но и замечательную по наблюдательности и сердечной пристрастности мемуарную прозу. Блистательные очерки Марины Цветаевой, очень личный, но оттого не менее значительный "Некрополь" Владислава Ходасевича, дилогия Ирины Одоевцевой - прилежный читатель легко дополнит этот список. "Мои драгоценные дни" Кузовлевой - ее очень личный и потому неповторимый вклад в летопись русской литературы.
    Человек, преданный литературе, поэт и современник многих замечательных поэтов, она написала о тех, кого знала, с кем была дружна, с кем связало ее служение русской словесности. В этих ее воспоминаниях так много личного, что они скорее похожи на дневники, в которых, не полагаясь на силу памяти, автор записывает какие-то вроде бы мелочи, не очень, казалось бы, существенные подробности, маленькие частности жизни и творчества, но которые теперь, из нашего уже далека, вырастают почти до символа и во всяком случае дают нам бесценную возможность лучше и глубже понять и почувствовать время, так недавно отзывавшееся на слово "сегодня", но уже неотвратимо ставшее поседевшим "вчера". Вот, к примеру, Римма Казакова, какой ее много лет знала и любила Кузовлева, человек необычайной одаренности, яркий и противоречивый. Ничего  или - скажем скромнее - почти ничего не тая от читателей о своей задушевной подруге, Кузовлева вместе с тем пишет о ней с таким трепетным и бережным чувством, что, наверное, всякому станет ясно: талант поэта - не только дар небес, но и постоянно мятущаяся душа. Проникновенные страницы посвящены недавно ушедшему писателю Борису Васильеву, автору обошедшей весь мир повести "А зори здесь тихие", Белле Ахмадулиной, Александру Иванову и его красавице-жене, балерине Ольге Заботкиной, Евгению Винокурову...
    Не могу предугадать, как отзовется на мемуарное слово Кузовлевой читатель, но, надеюсь, по крайней мере скучно не будет. И в самом деле: всем, кто числит себя по полку ценителей отечественной словесности, проза Кузовлевой принесет радость новой встречи с любимыми поэтами. Радостно было и мне, но в то же время и горько.
    Четыре глубоких шрама от ран оставила война на теле фронтовика Бориса Слуцкого. Но мирные годы могут быть в чем-то безжалостней и страшней военных. Во всяком случае в судьбе каждого, о ком с любовью и грустью вспоминает Татьяна Кузовлева, минувшая эпоха, как тавром, выжгла свой трагичный след.
    Или же поэта не бывает без боли? 
 
автор: Александр НЕЖНЫЙ 
04.12.2013 05:27:07 

© 2009-2014 ООО Издательство ДЕКОМ

Created by WebRa